Смерть идущая по следу. Страница 16

     Одним из важных элементов, влияющих на восприятие и оценку всего случившегося с группой Игоря Дятлова является твердая убежденность многих лиц, пытавшихся проникнуть в ее тайну, в злонамеренности Власти и явном искажении деталей расследования.

По мнению довольно широкого круга читательской аудитории, более или менее знакомой с обстоятельствами гибели группы и последующего расследования, советский партийно-государственный аппарат предпринимал целенаправленные усилия по сокрытию правды о случившемся на склоне Холат-Сяхыл от родственников погибших и общественности в целом. Исходя из этого посыла делается непререкаемый вывод, который в общем виде можно сформулировать так: Власть что-то скрывает, значит, есть некая тайна, которую скрыть надо, и намерение скрыть эту тайну само по себе красноречиво свидетельствует о причастности Власти к трагедии (читай - виновности).
     Подобные умозаключения страдают, как минимум, нелогичностью, ведь государственная власть зачастую скрывает или искажает события, в которых на самом деле никак не виновата, например масштаб стихийных бедствий или техногенных тастроф. Понятие гостайны напрямую предписывает органам власти принимать определенные меры по сокрытию некоторой информации. Другими словами, сам по себе факт замалчивания каких-либо сведений или искажения информации, не предназначенной для обнародования, отнюдь не означает виновности или злонамеренности - просто таковы правила игры госаппарата с с народом. ^
     Вместе с тем определенный здравый смысл в недверии Советской власти и её правоохранительным органам, безусловно, есть. Чего там греха таить - сотрудники отечественных спецслужб (да и всей системы охраны правопорядка) за годы руководства "Партии Ленина - Сталина" явили немало примеров мистификаций, подтасовок и тайных убийств. Чтобы стало понятнее, о чем идет речь, приведем буквально пару красноречивых фактов.
     В августе 1939 г., во время разгула репрессий, названных впоследствии "бесчинством банды Берии", политическое руководство СССР приняло решение о тайной ликвидации (попросту убийству) резидента советской разведки в Китае Ивана Трофимовича Бовкун-Луганца (он же Луганец-Орельский) и него жены. Нам неважно сейчас, какова была целесообразность подобного шага, действительно ли Бовкун-Луганец являлся троцкистом или сторонником Тухачевского, - нас интересует чисто практическая сторона реализации замысла. Прежде всего, надо отметить, что решение принималось на самом высоком уровне, т. е. Сталиным и Берией, и никакой самодеятельности нижестоящих инстанций в этом вопросе быть просто не могло.
     Убийство было решено замаскировать под несчастный случай, и к реализации поставленной задачи подошли очень дотошно. Резидента пригласили в Советский Союз якобы на отдых и для награждения, по приезде он был арестован, но при этом арест его не был известен даже ближайшим сотрудникам внешней разведки. После нескольких дней пребывания в Москве Бовкун-Луганец якобы направился вместе с женою на "отдых" в Абхазию. Высокопоставленный разведчик ехал в салон-вагоне литерного поезда, и в этой поездке его сопровождали недавние товарищи по Наркомату внутренних дел - Влодзимирский, Церетели, Миронов. Это были лица, пользовавшиеся особым доверием Берии. Собственно, им и предстояло осуществить расправу. Поскольку смерть важной персоны следовало замаскировать под гибель в автокатастрофе, применение любого классического оружия - огнестрельного или колюще-режущего - исключалось по определению. Убийцы были вооружены плотницкими киянками - инструмент этот хорош тем, что в отличие, скажем, металлического прута после удара не оставляет выраженного рисунка на коже и локализованных повреждений, т. е. судмедэксперт, глядя на такую травму, поймет, что имел место удар большой силы, но орудие классифицировать не сможет, ибо не существует такого вида оружия, как киянка. Этими-то киянками Ронов и Церетели и покончили с резидентом и его женой прямо в салон-вагоне, неподалеку от заранее выбранного разъезда. А на разъезде поезд остановился на пару-тройку минут и тела убитых людей, завернутые в ковры, убийцы перегрузили в автомобиль, которому в скором времени предстояло упасть в пропасть. Чтобы во время этой деликатной операции никто убийцам не помешал, разъезд оцепила группа особо отобранных работников НКВД Грузии во главе с самим наркомом Рапавой, которому предстояло закончить мистификацию - организовать падение машины с трупами в пропасть, вызов милиции, прокуратуры и прочие формальности. Поезд между тем отправился далее...
     Впоследствии было объявлено, что благополучно прибывшие на отдых крупный работник наркомата иностранных дел (работа торгпредом являлась официальным прикрытием его работы главой резидентуры) Бовкун-Луганец и его жена отправились на автомашине на прогулку в горы, не справились с управлением и... автомашина сорвалась в пропасть. Следствие проводила Прокуратура Абхазии при поддержке Прокуратуры Союза (тогда не существовало "Генеральной" прокуратуры, союзное ведомство именовалось просто "Прокуратура СССР"), работники которой, сознавая важность персоны погибшего, очень старались. Давления на них никто не оказывал - круг посвященных в тайну убийства резидента советской разведки был ограничен буквально десятком особо доверенных лиц Берии, а последний прекрасно понимал, что любой сговор с руководителем другого ведомства делает его потенциально уязвимым. Расследование гибели крупного разведчика и его супруги было проведено очень дотошно, даже въедливо, но оно лишь подтвердило очевидную картину гибели по причине несчастного случая.
     Другой весьма показательный случай организованного спецслужбой убийства - это история похищения и последующего умерщвления жены маршала Кулика в мае 1940 г. Молодая Кира Симонич-Кулик, сербка по национальности, имевшая близких родственников в Италии, дала советской госбезопасности основания подозревать ее в связи с польской разведкой. Неважно, существовали ли такая связь на самом деле или нет (автор, кстати, склонен думать, что Кира Ивановна Симонич действительно работала в интересах 2-го управления польского Генштаба - военной разведки "экспларитура"), нам важно понять, как действовали руководители отечественной службы ^безопасности. Опасаясь, что формальные следственные действия вроде задержания, допроса, личного обыска и т. п. о отношении жены столь известной личности, как маршал Кулик, который как раз в мае 1940 г. и получил маршальское звание, чреваты непредсказуемыми последствиями (товарищ мари-^л оыл известен всей Москве как редкостная скотина, алкоголик, хам, любитель мордобоя и с точки зрения современной психиатрии являлся, по всей видимости, психопатом), Берия и Меркулов реализовали довольно изящную комбинацию. Установив слежку за квартирой маршала, доверенные лица наркома из секретариата НКВД и 3-го спецотдела, которым тогда руководил упоминавшийся выше Церетели, дождались, когда Симонич-Кулик выйдет из подъезда, и попросту похитили ее. Произошло это 5 мая 1940 г.
    Женщина была доставлена в Сухановскую тюрьму (это была ^ особая "партийная" тюрьма, заключенные которой не проходили по обычным тюремным учетам НКВД, и потому официально их как бы не существовало). В течение нескольких недель она подвергалась интенсивным допросам и пыткам, после чего была расстреляна комендантом НКВД Блохиным по прямому при- казу Берии в особом порядке - без письменного приказа или приговора суда, а также без вызова представителя прокуратуры и врача. Блохину особо было указано на недопустимость каких- либо разговоров со смертницей.
     А в это самое время органы внутренних дел осуществляли розыск пропавшей без вести жены маршала Советского Союза Кулика. Поскольку никто не знал, что к исчезновению дамочки приложил руку всесильный хозяин Лубянки, всесоюзный розыск велся по всей форме и продолжался с 9 мая 1940 г. по 8 января 1952 г., т. е. без малого 12 лет. Розыскное дело заняло три тома, и попытки отыскать Симонич не прекратились даже после того, как товарищ Кулик сам стал объектом пристрастного рассле- дования. Наоборот, попытки прояснить судьбу исчезнувшей супруги активизировались после того как в январе 1947 г. быв- ший маршал, на тот момент разжалованный в генерал-майоры, загремел в подвалы самого высокого здания страны, из которого Даже Колыма была видна.
     Для чего приведены здесь эти примеры и что из них можно Извлечь применительно к вопросу о возможной фальсификации расследования гибели группы Дятлова? Необходимо четко уяснить, что преступления, совершаемые с санкции государственной Власти и руками ее работников, имеют несколько специфических черт.
     Прежде всего, это высокий профессионализм планирования и реализации преступного замысла. Имея понятие о том как будет проводиться расследование, государственные преступники заблаговременно принимали меры, призванные навести на ложный след. Самое разумное - это сделать так, чтобы преступление не выглядело как преступление, а имело вид несчастного случая, ошибки, отказа техники или иного некриминального по форме события. Как раз для таких случаев в системе НКВД-НКГБ-МГБ функционировали химическая и бактериологическая лаборатории, которые могли дать яды, необходимые для осуществления "тихого" убийства. В тех же случаях, когда заведомо было ясно, что скрыть явно криминальный характер случившегося не удастся (например, как это было при расправах над Троцким, Агабековым, Райссом, Кривицким и др.), специальная операция прикрытия маскировала истинный мотив политической расправы, придавая ей вид любовного, бытового, финансового или иного тривиального конфликта интересов с участием жертвы. Также принимались меры по сокрытию личного участия исполнителей в преступной акции (для чего оформлялись фиктивные командировочные, отпускные или проездные документы, посредством подставных свидетелей устраивались аИЫ участников и т. п.).
    Подчеркнем, что нам особо интересен выбор цели, поскольку при организации расправы не последнее значение имеет мотивация участников. Жертва всегда воспринимается как враг государства, и акт убийства расценивается организаторами и исполнителями не как акт личной мести, а как крайняя мера защиты государственных интересов (этот момент прекрасно виден не только в приведенных выше примерах, но и массе других, хорошо сейчас известных). Не следует упускать из вида, что жертва тайного государственного преступления - это всегда нерядовой человек. Простому человеку заткнуть рот, особенно в условиях тоталитарной советской системы, было проще простого, для этого вовсе не требовалось устраивать тайный заговор. Сама система правоохранительных и судебных органов была "заточена" на затыкание слишком говорливых ртов. Для этого не нужно было тайно убивать человека - его можно было сначала уволить с хорошей работы, потом уволить с плохой, потом отправить в колонию-поселение за самый незначительный проступок или закрыть в сумасшедшем доме. В затыкании ртов рядовых граждан Советская власть добилась к концу 1950-х гг. феноменальных успехов, но если все-таки принималось решение человека убить, значит, простые способы устранения на- меченной жертвы не годились. Такой человек рассматривался как неисправимый враг, которого невозможно было нейтрализовать иным способом. Так что низводить политическое по своим целям убийство до обычной уголовщины - значит сильно упрощать картину.
     Нельзя не сказать несколько слов и о последующем расследовании преступлений, совершенных по прямому указанию государственной Власти. Очень опрометчиво думать, что первые лица государства были до такой степени наивны и глупы, что звонили Генпрокурору и приказывали ему "спустить дело на тормозах". Примерно с таким же успехом можно было выйти на трибуну и рассказать о содеянном всей стране. Представители советского Ареопага, пробившиеся в Политбюро в ходе суровой многолетней внутрипартийной гонки, слишком хорошо знали законы выживания, по которым сегодняшний лучший друг мог завтра стать злейшим врагом. В партии, которая за первые четыре десятилетия управления Советским Союзом несколько раз буквально сжирала саму себя, обновляясь точно птица Феникс, очень быстро учились не говорить лишнего и не подписывать опасных для собственного будущего документов.
     Тут самое время сказать несколько слов о роли органов прокуратуры в правоохранительной системе конца 1950-х гг. Хрущев, при поддержке других членов Президиума ЦК КПСС, прежде всего Маленкова и Молотова, свергнувший Берию входе переворота летом 1953 г., испытывал стойкую неприязнь к МВД (Берия влил Министерство госбезопасности в состав Министерства внутренних дел сразу после похорон Сталина, так что на момент его ареста существовала объединенная структурамастодонт, превосходившая по своей численности довоенный НКВД чуть ли не в 2,5 раза). Громадное влияние, финансовые и административные ресурсы, сосредоточенные в МВД, пугали Многих кремлевских небожителей. Говоря точнее, Сталин и БеРия научили всю страну бояться людей в фуражках с малиновым околышем. Поэтому после июля 1953 г. началось методичное "ощипывание" Министерства внутренних дел, направленное на снижение его возможностей в самом широком смысле.
     В марте 1954 г. от МВД отобрали специфические функции государственной безопасности - внешнюю разведку, контрразведку, военную контрразведку, создав КГБ. Причем изначально статус Председателя Комитета был ниже министерского, т. е. предполагалось, что политический и административный ресурс новой спецслужбы будет существенно ниже, чем МВД. С июля 1953 г. в системе МВД началась многолетняя чистка личного состава, призванная избавить органы от "бериевских выдвиженцев". За 5 лет из МВД и КГБ были уволены (зачастую без пенсий и с лишением наград) более 40 тыс. чел. Затем последовало продолжительное, в несколько этапов, сокращение огромной империи ГУЛАГа. Началась реформа пограничной службы, которую в конечном счете вывели из подчинения МВД и ввели в состав КГБ (случилось это в конце марта 1957 г.).
     Но главную роль в усмирении мощи милицейского ведомства должна была сыграть, по мнению Хрущева, Прокуратура СССР. После лета 1953 г. началось резкое усиление этого ведомства, связанное с несколькими факторами. Прежде всего, "дорогому Никите Сергеичу" удалось протолкнуть на место Генерального прокурора Романа Андреевича Руденко, своего стародавнего друга по работе на Украине. Приведем небольшую цитату из книги заслуженного юриста России Алексея Сухомлинова, емко характеризующую Генпрокурора: "Руденко родился в 1908 г. Прошел большой путь в органах прокуратуры от районного следователя до генерального прокурора, которым был почти 30 лет, и пережил двух генсеков, став единственным среди прокуроров Героем Социалистического Труда. На Нюрнбергском процессе в 1946 г. был главным обвинителем от СССР, а основную работу до 1953 г. выполнял на Украине, где был прокурором УССР. Долго работал там вместе с Хрущевым и был с ним в дружеских отношениях. До него Генеральным прокурором СССР был Г. Сафонов - человек мягкий, добродушный, страстный охотник. В 1952 г. Маленков, возмущенный плохой работой Сафонова, запретил ему от имени ЦК КПСС выезды на охоту, на которой тот проводил немало времени, в том числе и служебного. В июле 1953 г., после ареста Берия Сафонов был снят с должности, почти два года был в распоряжении ЦК, а затем назначен с понижением на десять должностей - заместителем московского транспортного прокурора" (цит. по: Сухомлинов А. Кто вы, Лаврентий Берия? М.: Детектив-пресс, 2003. С. 74-75).
     Руденко резко активизировал исполнение органами прокуратуры надзорных функций, прежде всего за деятельностью МВД и КГБ. Собственно, в этом и состояла его главная задача как руководителя Генпрокуратуры. Хрущев хотел, чтобы это ведомство стало своего рода намордником для "силовиков". Если при Сталине прокуратура являлась ведомством, выполнявшим во многом декоративные функции и фактически не способным влиять на текущую работу следственных органов Н КВД-Н КГБ, то Хрущев эту ситуацию переломил радикально.
     За это ему, кстати, большое спасибо, ибо надзорные функции являются одним из важнейших направлений в работе прокуратур всех цивилизованных стран мира. Для усмирения произвола "силовиков" очень важно иметь мощные и действительно независимые органы прокуратуры. Руденко обладал большим политическим весом и был абсолютно предан Хрущеву. Именно Руденко организовал и провел без сучка и задоринки процесс "над Берией и его бандой", закончившийся тотальным расстрелом всех, кто был предан суду.
     Нельзя не отметить, что "дорогой Никита Сергеич" поспособствовал назначению на все ключевые посты "силового блока" давних друзей, не раз доказавших свою лояльность делом: МВД на первых порах возглавил Сергей Никифорович Круглов, КГБ - Иван Александрович Серов, Генеральную прокуратуру СССР - Роман Андреевич Руденко. И вот что интересно - из этой троицы благополучно пересидел пору хрущевских новаций только Руденко, с остальными Никита Сергеевич обошелся довольно жестко. Круглова в возрасте 46 лет Хрущев снял с должности Министра и отправил с понижением во второразрядное Министерство строительства электростанций (а потом и вовсе лишил министерской пенсии, московского жилья и членства в КПСС). Серов тоже подвергся опале с лишением орденов и званий (нелишне добавить, что 6 июля 1977г. Сергей Никифорович Круглов неудачно упал с платформы пригородной электрички прямо под колеса поезда. Существуют предположения, что это было одно из тех "тихих убийств", о которых говорилось в начале этой главы. Возможной причиной расправы могло стать письмо Круглова, написанное в ЦК КПСС незадолго до гибели; внем бывший Министр внутренних дел мог продемонстрировать слишком хорошую осведомленность о некоторых партийных тайнах, о которых ему лучше было бы позабыть, например о работе особой тюрьмы Комитета партийного контроля при ЦК КПСС, которую Круглов помогал создавать в 1950 г.).
     Среди многих, кто читал о расследовании обстоятельств гибели группы Игоря Дятлова, бытует представление, что областная прокуратура образца 1959 г. - это такая организация, которая своим статусом была если и выше детского сада, то совсем ненамного. Дескать, в те времена всем "рулили" "комитетчики" и "менты". Или наоборот - "менты" и "комитетчики". Прокурорские работники, мол, только в судах выступали, речи обвинительные по бумажкам читали.
     На самом деле подобный взгляд в корне неверен. Влияние любой организации в СССР определялось политическим весом ее руководителя. В 1959 г. Круглов и Серов уже были отодвинуты со своих должностей. Министерство внутренних дел возглавлял совершенно безликий и мало кому известный партийный аппаратчик Николай Павлович Дудоров. До прихода на должность "главного милиционера" страны он руководил Отделом строительства ЦК КПСС. Возникнув из небытия, он потом обратно в небытие и скатится, найдя синекуру в Московском городском исполкоме. Политический вес Дудорова всегда был около нуля, он просто транслировал подчиненным установки, полученные от партийного руководства. КГБ в то же время возглавлял Александр Николаевич Шелепин, в недалеком прошлом Первый секретарь ЦК ВЛКСМ. "Первый комсомолец" делал успешную политическую карьеру, но ему еще было очень далеко до личного друга "дорогого Никиты Сергеича". Политический вес Руденко был несравнимо выше, а это значит, что он в случае необходимости всегда мог защитить своих подчиненных от неприкрытого давления или попыток манипулирования со стороны, скажем, "товарищей из Комитета". В этом отношении областной прокурор Свердловска Николай Иванович Клинов был практически неуязвим. Те времена "Большого Террора", когда на работников прокуратуры чекисты могли массово фабриковать дела самого немыслимого содержания, минули, и минули безвозвратно.
     Следует отметить, что и сам Клинов по своим человеческим качествам был человеком, которого менее всего могла устроить роль марионетки. Родился он в 1907 г., закончил Свердлов ский юридический институт в 1939 г., участвовал в Великой Отечественной войне в качестве военного следователя 375-й стрелковой дивизии, был ранен и демобилизован в 1943 г. Вернулся в Свердловск и вплоть до 1950 г. являлся помощником облпрокурора по так называемым "специальным делам" - расследованиям по "политическим" статьям (преступлениям "против порядка управления"), обвинениям в измене Родине, преступлениям, носившим следы пережитков родового строя (была и такая категория преступных деяний), в отношении номенклатурных работников - в общем, делам, имевшим гриф "секретно". С 1950 по 1969 г. Клинов являлся облпрокурором Свердловской области - и это очень немалый срок, из которого можно заключить, что Генпрокурор Руденко, знавший лично всех работников такого уровня, высоко ценил деловые качества своего подчиненного.

     Так что не будет ошибкой сказать, что к 1959 г. Николай Иванович Клинов по степени своего влияния входил в первую пятерку областных руководителей. Это, разумеется, не отменяет того факта, что органы прокуратуры находились под общим контролем Обкома КПСС, но хорошие отношения с партийным руководством в те времена были залогом выживания чиновников всех уровней. Потому-то КПСС и являлась "руководящей и направляющей силой советского общества", что, в общем-то, не только не скрывалось, но прямо провозглашалось со всех трибун, в газетах и по телевидению.
     Приняв все изложенные выше соображения во внимание, проанализируем теперь, на чем же именно базируется предпо- ложение о фальсификации прокурорского расследования? Доводов в пользу этого довольно много, но все они могут быть сведены в две большие разнородные подгруппы: а) ляпы и разнообразные ошибки оформления материалов уголовного дела; б) многочисленные неточности и внутренние противоречия, недопустимые в уголовных расследованиях такого уровня. Другими словами, претензии имеются и к оформлению документов, и к их содержанию. Рассмотрим эти тезисы внимательнее и попытаемся понять, с чем действительно приходится иметь дело - умышленной фальсификацией уголовного расследования или его халатным ведением?
     Итак, ошибки оформления документации:
     Обложка 1-го тома "Дела о гибели туристов в районе горы Отортен".
        1. Уголовное дело не имеет номера. Это действительно так. Иногда в качестве номера уголовного дела приводится номер, указанный в телеграмме Помощника Генерального прокурора СССР Теребилова (с. 43 второго тома), - 3/2518-59. Но в действительности это всего лишь исходящий номер запроса в адрес областной прокуратуры, а отнюдь не номер уголовного дела. В СССР вообще не существовало практики указания года в номере уголовного дела. Всего несколько исторических примеров: уголовное дело в отношении поэта Ивана Приблудного (Овчаренко), начатое ОГПУ 22 мая 1931 г. и оконченное 21 августа 1931 г., имело номер 110501/3949; делу в отношении "русской фашистской партии", по которому был расстрелян Георгий Есенин, сын Сергея Есенина, был присвоен номер 12175; следственное дело в отношении поэта Василия Наседкина, проведенное Главным управлением государственной безопасности НКВД в 1937-1938 гг., имело номер 14441. Как видим, практика присвоения номеров расследованиям, имевшим место в рамках органов госбезопасности, появилась задолго до Великой Отечественной войны.

  

     Кстати, предупреждая возможный вопрос читателя о значении знака "/" ("косая черта") в номере "дела", поясним, что он свидетельствовал о значимых событиях в процессе следствия, как-то - о приостановке и последующем повторном возбуждении под новым номером, выделении расследования в отдельное производство из материалов другого, передаче дела в другую инстанцию и т. п. У особенно сложных и запутанных расследований таких "косых черт" в номере могло быть две или Даже три. Чтобы было понятно, как это выглядело на практике, рассмотрим умозрительный пример: во время железнодорожной поездки человека обыграли в карты и опоили водкой со снотворным. Транспортная милиция возбудила расследование по факту мошенничества, а когда человек от отравления умер в больнице, "Дело" забрала себе транспортная прокуратура. Виновных не Нашли, дело приостановили, а через три года возобновили под Новым номером после того, как один из преступников дал при-знательные показания на "зоне", рассчитывая на послабление режима содержания. В результате у довольно тривиального следственного производства получается совершенно головоломный 15- или 16-значный номер с тремя "косыми чертами", который вряд ли расшифрует даже очень опытный следователь нынешней формации просто потому, что не знаком с довоенной системой нумерации.
     Итак, мы примерно понимаем, как должен был выглядеть номер дела согласно процессуальным требованиям довоенного времени. Но почему мы не видим соблюдения этих требований в случае с расследованием гибели группы Игоря Дятлова? Дело в том, что правовая система Советского Союза пришла в состояние полной дезорганизации после 22 июня 1941 г., т. е. после начала Великой Отечественной войны. Можно много и пафосно говорить про патриотический порыв советского народа, но реалии войны оказались ужаснее самой злобной фашистской или белоэмигрантской пропаганды. Советское правосудие пошло на невероятное "закручивание всех гаек". Причем как на фронте (что можно объяснить борьбой с трусостью и паникой и необходимостью поддержания воинской дисциплины), так и в тылу, де-факто превратив народ в бесправных рабов. Понятие "уголовного преступления" расширилось невероятно, достигнув гротескных пределов. Вот только краткий перечень новых уголовных преступлений, с которыми познакомился советский народ после начала гитлеровской агрессии: "уклонение от сдачи радиоприемников и призматических биноклей" (это преступление "подводилось" под ст. 59-6 УК РСФСР), "распространение в военное время ложных слухов" (на основании Указа Президиума Верховного Совета СССР от 6 июля 1941 г.), "уклонение городского населения от мобилизации на период военного времени на работу в промышленность и строительство" (Указ Президиума Верховного Совета СССР от 13 февраля 1942 г.), для колхозников - "за невыработку минимума трудодней" (Указ Президиума Верховного Совета СССР от 15 апреля 1942 г.), причем сам минимум увеличивался в сравнении с довоенным в 1,5 раза. По тому же самому Указу от 15 апреля 1942 г. для горожан вводилась уголовная ответственность за "уклонение от мобилизации на сельскохозяйственные работы". Перечень можно продолжать - он действительно очень велик. Но речь даже не об этом.
     Резко усилилась ответственность за нарушения трудовой дисциплины, опоздания и прогулы. Согласно Указу Президиума Верховного Совета СССР от 26 июня 1940 г. самовольный уход с работы, например, карался тюремным заключением от 2 до 4 месяцев, а вот Указ от 26 декабря 1942 г. трактовал такой уход как "трудовое дезертирство" и карал тюремным заключением на срок уже от 5 до 8 лет. Почувствуйте, так сказать, разницу! Самое постыдное в этой судебной практике заключалось в том, что люди, оставлявшие производство, поступали так не оттого, что являлись лентяями или предателями, а в силу банальных бытовых проблем - необходимостью отоварить продуктовые талоны (а это была проблема!), накормить малолетнего ребенка; опоздания случались из-за отвратительной работы общественного транспорта и т. п.
     В условиях военного времени право возбуждать уголовные расследования получили практически все чиновники - руководители производства, директора совхозов и МТС, работники партийных органов от председателя райкома и выше! Мало кто знает, что за "прогулы" и "самовольный уход с работы" в период с июня 1941 г. по май 1945 г. вынесено 63,3 % судебных приговоров в СССР (6,74 млн из 10,64 млн приговоров, причем речь идет только о приговорах судов общей подсудности, т. е. никакие трибуналы, военно-полевые суды, линейные суды железнодорожного и водного транспорта, судебные инстанции при лагерях и лагпунктах, а также Особые совещания всех уровней тут не учитываются)! Всех заинтересовавшихся этой темой отсылаем к очень информативной, основанной на архивных документах работе С.А. Папкова "Карательное правосудие в СССР в годы Второй мировой войны (1940-1945)". Сейчас в Интернете появилась масса защитников Сталина и социализма "сталинской формации", однако все они напрочь игнорируют статистику Папкова, поскольку этот труд основан на архивных материалах и оспорить его невозможно. Остается просто замалчивать. Органы юстиции, не справлявшиеся с валом уголовных расследований по фактам нарушения трудовой дисциплины, уже с весны 1942 г. пошли на беспрецедентные шаги, приступив к формированию "специальных судов для обслуживания предприятий оборонной промышленности". Другими словами, суды начали создаваться уже на заводах, фабриках и при шахтах. В Новосибирской области, например, Наркомат юстиции РСФСР учредил 9 таких судов: по одному на предприятиях Сталинска Кемерово, Прокопьевска и 6 - на заводах Новосибирска. На следующий год число "специальных судов" в Новосибирске увеличилось до 8.
     Процесс этот шел по всей территории, не занятой противником, и очень скоро привел к полнейшей анархии в порядке ведения следствия и судопроизводства. Не следует упускать из вида, что одновременно происходили невообразимые реформы учреждений, наделенных правом ведения следствия: Народный комиссариат государственной безопасности в начале Великой Отечественной войны был влит в Наркомат внутренних дел, затем обратно выделен из него в 1943 г., военная контрразведка входила в состав Наркомата обороны, затем переподчинялась Наркомату внутренних дел, а затем перешла под прямое управление Председателем Государственного комитета обороны И. Сталиным. В этой обстановке вести последовательный учет расследуемых и переданных в судебные инстанции уголовных дел стало просто невозможно. Произошел тотальный отказ от принятой до войны системы нумерации, и это был, в принципе, логичный и оправданный сложившейся обстановкой шаг. В дальнейшем прежний порядок так и не был восстановлен. Драконовские указы военного времени в большинстве своем действовали до 1948 г. Практика сплошной нумерации дел в пределах одного ведомства не возобновилась вплоть до введения в действие нового уголовно-процессуального кодекса (что произошло только в 1960 г.). Можно сказать, что в каком-то смысле этот процесс оказался отдан "на откуп" руководителям крупных региональных подразделений. Поэтому, хоть с позиций человека 2014 г. это довольно странно, отсутствие номера уголовного расследования гибели группы Игоря Дятлова отнюдь не указывает на фальсификацию материалов следственного производства. Это даже и не небрежность - просто такова была общеупотребительная практика работы прокуратуры в отдельно взятом регионе.
        2. Протоколы допросов, постановления о назначении экспертиз, продлении сроков расследования не содержат указания номера дела, к которому относятся. Действительно, трудно ссылаться на номер дела, которого нет (см. предыдущий пункт)... С точки зрения современных юридических процедур это и впрямь странно. В настоящее время указание номера дела в постулирующей и резюмирующей частях следственных документов обязательно. В самом общем виде это выглядит примерно так (на примере простейшего "Постановления о признании и приобщении к делу вещественных доказательств" - это документ буквально в три абзаца, проще не придумать): "Следователь СУ при УВД по .... району города .... лейтенант юстиции ... рассмотрев материалы уголовного дела № АБВГД, установил" - это констатирующая часть. После нее следует содержательная часть, в которой кратко излагается, что именно установил следователь, а затем - резюмирующая. Выглядит она таким образом: "Постановил признать и приобщить к уголовному делу № АБВГД в качестве вещественного доказательства (следует описание предмета, признанного вещдоком, скажем, ножа или пилы, топора, сачка для ловли бабочек - в общем, что посчитал нужным следователь приобщить, то и приобщил)". То есть принадлежность документа к конкретному уголовному делу подтверждается как минимум двумя ссылками на его номер. Но! Уголовно-процессуальный кодекс 1926 г. с многочисленными исправлениями и дополнениями, которым руководствовался в своей работе следователь-криминалист Иванов, а также общая следственная практика тех лет подобных жестких требований к оформлению документации не предъявляли. Достаточно было назвать дело по его существенным признакам, исключающим двусмысленное толкование. Именно поэтому расследование гибели группы Игоря Дятлова как только ни обзывали: "дело о гибели туристов Дятлова и других" (зам. Прокурора РСФСР Ураков), "о гибели туристов-студентов УПИ" (с обложки второго тома следственных материалов), "уголовное дело о гибели группы туристов" (Иванов в "Постановлении о прекращении следствия"). Другими словами, неправильно придавать слишком большое значение отсутствию в документах расследования указания его номера - вплоть до введения в действие Уголовно-процессуального кодекса 1960 г. это была общая практика.
        3. На обложке 1-го тома уголовного дела приведена дата его возбуждения - 6 февраля 1959 г. Этот казус просто сводил и сводит с ума значительную часть верующих в "космодромный спецназ" и прочие "заговоры КГБ и военных". Самодеятельные "исследователи" всерьез верили и верят, что недалекие советские прокуроры, взявшись фальсифицировать материалы Расследования, подделали все существенные документы, но вот именно на обложку-то внимания и не обратили! Прокуроры-де в Советском Союзе всегда были именно такими тупыми - не чета выдающимся "исследователям трагедии". Хотя датировку расследования, отмеченную на обложке, действительно стоит считать интересным свидетельством, все же переоценивать этот аргумент не следует. Его появление поясняется в нижеследующем пункте.
        4. В деле имеется документ, датированный 6 февраля 1959 г. причем дата в нем указана дважды и хорошо читается, что исключает предположение о случайной описке при составлении (этот документ - протокол допроса начальника части связи Вижайского лесоотделения Попова начальником Полуночного поселкового отделения милиции капитаном Чудиновым). Такой документ в материалах расследования действительно существует, и этот факт представляется интересным и даже интригующим. Вот только свидетельствует он совсем не о том, о чем думают сторонники версии о фальсификации дела. Чтобы не путать теплое с мягким, мы обстоятельно рассмотрим упомянутый протокол в отдельной главе (см. "б февраля 1959 года - день, в который ничего не происходило");

        5. Указанный документ не только датирован 6 февраля 1959 г., но и составлен на бланке Министерства внутренних дел. Это тем более странно, что расследование проводила областная прокуратура. Опять-таки отсылаем читателя к главе "б февраля 1959 года - день, в который ничего не происходило".
     Теперь рассмотрим моменты, связанные с содержанием отдельных документов и уголовного дела в целом.
        1. Прокурор города Ивделя Василий Иванович Темпалов в "Постановлении о возбуждении уголовного дела" указал дату 26 февраля 1959 г., однако в "Постановлении о продлении срока расследования", подписанном следователем Ивановым, в качестве даты возбуждения фигурирует почему-то 28 февраля 1959 г. По мнению сторонников версии о фальсификации материалов расследования, подобное несовпадение указывает на то, что Иванов имел перед глазами другой документ, подписанный Темпаловым, а не тот, что ныне подшит в дело. Это несовпадение кажется на первый взгляд очень интригующим и даже таинственным, но - увы! - объясняется оно предельно просто, и связано это объяснение со спецификой делопроизводства того времени. Дореволюционная юриспруденция и юридическая наука молодой Советской Республики не рассматривали "Постановление о возбуждении уголовного дела" как правовой акт, требующий отдельного оформления. Другими словами, сам факт криминального деяния (либо предполагаемого криминального деяния) автоматически рождал определенный порядок досудебного расследования. Предварительная правовая оценка отправного события (дознание) была предельно упрощена - органы полиции в царской России (или милиции в СССР) проводили в течение суток розыск по горячим следам и либо задерживали предполагаемого преступника, либо передавали дело прокуратуре для проведения досудебного следствия. Эта практика сохранялась в 1920-30-х годах. В годы Великой Отечественной войны произошло изменение этого порядка - появились инструкции органам дознания Военно-Морского флота и Красной Армии, в которых четко прописывался порядок проведения дознания и принятия процессуального решения о возбуждении уголовного дела. Другими словами, появилось требование оформления соответствующего документа - "Постановления о возбуждении уголовного дела". Новшество оказалось продуктивным и во многих отношениях полезным. В последующие годы его оформление стало обязательным и для следственных органов Прокуратуры и НКВД-НКГБ-МВД-МГБ СССР.
     Однако определенные разночтения относительно того, каким должен быть этот документ, сохранялись. Часть правоведов считала, что "Постановление о возбуждении уголовного дела" должно оформляться тем числом, когда факт правонарушения стал известен, мотивируя свою точку зрения понятием из древнеримского права: "преступления нет, пока оно от всех сокрыто". Другая часть теоретиков от юриспруденции считала, что "Постановление ..." надо оформлять лишь по факту возбуждения следствия. Дескать, не стоит заниматься приписками, в документе необходимо отразить то, что имеется в действительности. Общего понимания в этом отношении не существовало, иными словами, решение данного вопроса было отдано на от^п территориальным органам - они сами выбирали удобный способ ведения делопроизводства.

Для того чтобы читатель понял, насколько юридические представления 1950-х гг. отличались от нынешних, сделаем небольшое отступление. Летом 1953 г. был арестован, а впоследствии и расстрелян Лаврентий Павлович Берия.

Ныне материалы следствия и суда над ним официально открыты и никакой тайны не представляют. Это поразительный документ, изучая который просто диву даешься, как Генеральный Прокурор СССР мог допускать такие безобразные ляпы. Берию арестовали 26 июня 1953 г., "Постановление об избрании меры пресечения", то бишь содержании под стражей, датировано 3 июля, а вот "Постановление о привлечении в качестве обвиняемого"... аж 8 июля 1953 г.! С точки зрения современных представлений все должно быть прямо наоборот - сначала надо оформить постановление о признании человека обвиняемым, затем - написать ордер на арест и лишь после этого брать бедолагу под стражу. Заметьте, речь идет о расследовании, которое возглавлял лично Генпрокурор СССР Руденко! Это расследование по всем меркам должно быть образцовым! Конечно, оно политически ангажировано и исход его предопределен, но... как может допускать такие грубейшие ляпы сам Генпрокурор, а ведь именно он подписывал упомянутые выше документы?!
     Ответ прост - цена всем этим документам была в те годы полушка в базарный день. Независимой адвокатуры не существовало... да что там - и прокуратуры независимой тоже не существовало... и судебная система лишь повторяла вердикты, вынесенные партийными органами. Поэтому не надо переоценивать значимость всех этих прокурорских бумаженций - "постановлений" и всего прочего.^ Писали как Бог на душу положит, и никому не приходило в голову искать в этом глубокий скрытый смысл.
     Итак, как же развивались события на самом деле?
     Да очень просто: 26 февраля 1959 г., как известно, были най- дены изрезанная ножами палатка группы Игоря Дятлова и первые трупы, а на следующий день прокурор Ивделя Темпалов уже находился на перевале и вовсю работал. В деле имеется радиограмма, отправленная в 15:10 по московскому времени 27 февраля, в которой штабу поисковой операции сообщалось о том, что "прокурор с Масленниковым опознают людей, продолжаются поиски остальных" (т. 1, с. 148), а есть также и официальный протокол допроса прокурора Темпалова прокурором-криминалистом Ивановым, в котором Темпалов собственноручно написал следующее: "27 февраля 1959 г. мне сообщили, что обнаружен один труп на горе 1079 (т. е. на Холат-Сяхыл - А. Р.) и найдена палатка студентов-туристов. Я немедленно вылетел на вертолете на высоту 1079" (т. 1, с. 310). Как видим, никакого противоречия в этих документах нет, напротив, они прекрасно дополняют друг друга. 26 февраля Темпалова на перевале не было и он никак не мог осмотреть и идентифицировать найденные трупы.
     Между тем в "Постановлении о возбуждении уголовного дела" обнаруженные тела уже названы пофамильно: "на высоте 1079 найдены замерзшими трупы Кривонищенко, Колмогоровой, Дятлова и других студентов-туристов Свердловского политехнического института". Поэтому написан этот документ никак не ранее 27 февраля 1959 г., а скорее, даже 28 февраля, поскольку 27-го числа Василию Ивановичу Темпалову пришлось немало потрудиться и побегать в буквальном смысле этого слова. Он был так загружен в этот день, что не успел осмотреть палатку и следы на склоне, а потому занялся этим лишь на следующий день, так что, скорее всего, 27 февраля ему было совсем не до эпистолярных занятий. Дату же возбуждения уголовного дела - 26 февраля 1959 г. - он указал в своем "Постановлении..." исходя из фактического обнаружения поисковиками палатки и первых трупов. Еще раз подчеркнем - согласно юридической практике того времени подобная датировка документа не была ошибочной, ведь именно в тот день стало известно о гибели людей и именно это событие явилось отправной точкой для начала расследования.
     Формально следствие должно было продлиться 2 месяца, однако в эти сроки уложиться не удалось. Поэтому в конце апреля возникла потребность продлить его на 30 суток. Следователь Иванов, скорее всего, банально пропустил дату подачи областному прокурору ходатайства о продлении сроков следствия и спохватился лишь тогда, когда 26 апреля давно минуло. Произошло это, по-видимому, только 28 или даже 29 апреля 1959 г. Не надо думать, что подобная небрежность невозможна, как раз наоборот - это вполне в стиле Льва Никитича (вспомним, как Участники поисковой операции спустя годы вспоминали, что Иванов на перевале ничего не фотографировал, а праздно ходил, Ссунув руки в карманы. Когда же пришло время улетать, он, спохватившись, попросил студентов отдать ему на время пленки из их фотоаппаратов, дескать, надо к делу приобщить какие-нибудь фотоматериалы. Пленки обещал вернуть владельцам, н0, разумеется, ничего не вернул. Понятно, что с точки зрения ^офессиональной компетентности такое поведение следователя ниже всякой критики). Поэтому, чтобы скрыть собственный огрех, прокурор-криминалист просто немного "подвинул" дату возбуждения уголовного дела к концу месяца. Этой маленькой хитрости никто не заметил, и 30 апреля облпрокурор Клинов санкционировал продление срока следствия до 28 мая.
     Так возникло несоответствие в датах, возбудившее столько подозрений в 21 веке. Как видим, причина весьма прозаична и вполне в духе того времени. Если уж в Москве можно было две недели держать под арестом члена Президиума ЦК КПСС Берию, даже не предъявляя ему формального "Постановления о привлечении в качестве обвиняемого", чего же требовать от областной прокуратуры - там все делалось куда проще и лапидарнее, без лишнего формализма и буквоедства.
        2. В деле имеется секретное поручение начальнику Ивдельского городского отдела милиции К. Бизяеву относительно сбора сведений, в том числе оперативными методами, для проверки информации о возможной причастности манси к убийству туристов в районе четвертого притока Лозьвы. Документ подписан заместителем облпрокурора по спецделам Ахминым и датирован 12 марта 1959 г. В нем можно прочесть: "О результатах оперативной работы прошу ставить в известность прокурора т. Темпалова, который ведет следствие по данному делу". Однако на тот момент следствие уже приняла областная прокуратура и прокурор-криминалист Иванов даже успел съездить на место трагедии. Неужели Ахмин не знал работников своего же аппарата и перепутал Иванова с Темпаловым? Надо сказать, что упомянутое секретное поручение не возбуждало особых страстей исследователей трагедии группы Игоря Дятлова и являлось предметом обсуждения сравнительно узкого круга таковых. Скорее всего, это связано с тем, что подавляющая масса интересующейся публики вообще ничего не знает о его существовании. Между тем документ этот действительно интересен, и прежде всего тем, что наглядно свидетельствует о вовлеченности в расследование значительно большего круга лиц, нежели принято считать. Причина появления данного поручения тоже любопытна - она связана с тем, что правоохранительным органам стала известна довольно необычная информация, о чем Ахмин и сообщил в первом же пункте документа: "Председатель Бурмантовского поселкового совета Макрушин распространяет слух о том, что манси Бахтияров Павел Григорьевич видел, как туристы падали с горы, и рассказывал об этом другим манси еще 17/11-59 г."
     То есть дано явное указание на подозрительную осведомленность местных манси об обстоятельствах гибели каких-то туристов. Правда, сообщается об этом с оговорками, видимо, источник внушал заместителю областного прокурора некоторые сомнения. Неизвестно, в чем там дело, но вполне возможно, что товарищ Макрушин был чем-то скомпрометирован в глазах блюстителей закона и ему не вполне доверяли. Речь, впрочем, не об этом.
     Поскольку в поручении Ахмина прямо говорится о рукописном экземпляре документа, сделанного Ивановым, очевидно, что последний находился в кабинете заместителя облпрокурора при его составлении и обсуждал содержание "поручения". Это выглядит логично - Иванов к тому моменту уже побывал на перевале, провел опознание доставленных в ивдельский аэропорт вещей погибшей группы и, как известно из воспоминаний поисковиков, в то время однозначно придерживался криминальной версии событий. Поэтому информация Макрушина о подозрительных разговорах манси была на редкость своевременна - следствие получало очень хороших подозреваемых. Кроме того, как нам теперь известно, тогда же вел разговоры о причастности местных манси к гибели туристов и секретарь ивдельского горкома КПСС Проданов, вещавший о молельных камнях и мансийских священных землях, а также об утоплении фанатичными мансийскими шаманами женщины-геолога лет тридцать тому назад.
     Но вот тут начинались нюансы, о которых заместитель облпрокурора по спецделам был осведомлен лучше других. Одно дело - обвинить манси в убийстве с целью грабежа или сокрытия факта грабежа, и совсем другое - в убийстве из побуждений религиозного фанатизма. Именно так советская юридическая наука предельно обобщенно именовала так называемые ритуальные преступления. Обвинения, так или иначе связанные с религиозными убеждениями, напрямую относились к "специальным делам" и всегда вызывали крайне болезненную реакцию советских правоохранителей. Прежде всего потому, что затрагивали фундаментальные проблемы религиозной веры и идеологии и тем самым являлись вызовом коммунистической Доктрине. Скрытым вызовом или явным, было даже и неважно, главное заключалось в том, что человек позиционировал себя как личность, противостоящую господствовавшей в обществе атеистической доктрине КПСС. Поэтому одно дело было разоблачить банду грабителей и убийц и совсем другое - секту религиозных фанатиков.
     Ахмин как никто другой понимал, что последнее грозит придать всему расследованию политический оттенок и привлечь к происходившему на северном Урале внимание ЦК КПСС. А это могло быть не очень хорошо для всех. Никита Сергеевич Хрущев уже пообещал показать всем советским людям последнего попа, а тут вдруг выясняется, что мансийский народ настолько архаичен и отстал, что до сих пор не преодолел пережитки родового строя! Это ж какой скандал! В ЦК КПСС не без оснований могут задаться вопросом: неужели свердловский обком партии настолько плохо ведет атеистическое воспитание трудящихся, что отсталые манси до сих пор ходят куда-то там в священные земли на поклон каким-то там молельным камням?!
     Поэтому, думается, зампрокурора по спецделам пригласил следователя-криминалиста Иванова, вернувшегося с перевала, в свой кабинет и хорошенько порасспросил его о состоянии расследования. Выслушав рассказ о разрезанной палатке (а тогда еще думали, что разрезали ее снаружи), о пустой фляжке из-под спирта (а тогда еще не знали, что фляжка была изначально полная и спирт выпили поисковики до появления прокурора Темпалова), о следах на склоне и т. д. и т. п., Ахмин рассказал Иванову об имеющейся информации относительно подозри- тельных разговоров манси. А после этого кратенько предложил подумать, должна ли областная прокуратура влезать в такое мутное дело, как групповое убийство на почве религиозного фанатизма. Не лучше ли будет дистанцироваться от расследования, предоставив прокурору Темпалову самому собирать все шишки? Вполне обоснованный вопрос для крупного чиновника, озабоченного вопросом самосохранения.
     В общем, определенные резоны для того, чтобы областная прокуратура не забирала расследование себе, имелись, и именно этим, как кажется, может быть объяснено упоминание Темпалова в качестве должностного лица, "ведущего следствие по данному делу". Такая формулировка вовсе не признак какого-то таинственного заговора, а лишь свидетельство небольшой аппаратной игры, или, говоря иначе, указание на то, что в областной прокуратуре рассматривали вопрос о возможном самоустранении от расследования, если бы ход следствия завел его в какие-то непредсказуемые дебри.
        3. Непонятно происхождение упомянутого выше секретного документа в адрес Бизяева. На его обратной стороне имеется так называемая "роспись по принадлежности" - так в делопроизводстве того времени именовался перечень получателей документа. В росписи написано следующее: "Исп. 2 экз. 1 - в адрес. 2 - в дело. Исп. Иванов. Рукописно. 12/ III - 59 г.", что означает следующее: секретный документ исполнен в двух ' экземплярах, первый направлен начальнику Ивдельского ГОМ Бизяеву, второй, рукописный, оставлен в уголовном деле, ответственным исполнителем которого назначен Иванов. Вроде бы все ясно. Однако в дело вшит именно первый экземпляр, направленный Бизяеву, на котором имеется даже подпись последнего. И это очень странно, потому что данный документ должен был остаться в деле оперативной разработки, начатом ивдельскими милиционерами, и в конечном счете оказаться в их архиве. На каком этапе и для чего документ проделал обратный путь из Ивделя в Свердловск, или он вообще не покидал стен областной прокуратуры и появился в деле лишь с целью имитации бурной деятельности? Вопрос о странных перемещениях машинописного экземпляра секретного "поручения" на самом деле даже проще, чем предыдущий. Понятно, что подобный документ не мог переместиться из Ивделя в Свердловск голубиной почтой, его явно кто-то привез, и сделал это на основании официальных полномочий, а не хищения или ошибки.
     По дате составления видно, что поручение замоблпрокурора появилось в тот момент, когда следствие активно принялось разрабатывать "мансийский след". Известно, что во второй половине марта была арестована группа молодых манси из разных родов, к которым активно применялись меры запугивания и физического давления с целью добиться признательных показаний. Содержались арестованные в Ивделе и работала с ними именно ивдельская милиция. В известном ныне уголовном деле, хранящемся в екатеринбургском ГАСО, имеется несколько протоколов допросов манси - охотников Анямова и трех братьев Бахтияровых, - но это не те манси, что содержались под стражей. Прокуратура явно дожидалась, когда ивдельские милиционеры "дожмут" посаженных в КПЗ (камеры предварительного заключения), чтобы потом закрепить протоколами их признательные показания. И так бы, видимо, и случилось, если бы в первой половине апреля следствие не сделало замысловатый зигзаг, прекратив развивать "мансийский след".
     Почему отказались от "мансийского следа", сейчас в точности не скажет никто. Некоторые исследователи связывают это с поездкой группы свердловских прокуроров в Москву в Прокуратуру РСФСР, мол, именно там были даны некие руководящие установки. На самом деле такое объяснение кажется несколько надуманным, поскольку для получения "руководящих установок" незачем лично отправляться в Мрскву - для этого существуют спецсвязь и областной прокурор, который всегда сумеет найти для подчиненных нужные слова. Но речь сейчас даже не об этом, а о том, что после отказа от "мансийского следа" кто-то из ответственных работников областной прокуратуры мог предусмотрительно избавиться от опасных признаков преступныхдействий ивдельской милиции. А действия эти, напомним, предпринимались во исполнение поручения зампрокурора по спецделам товарища Ахмина. И скорее всего, с его ведома. Поэтому дело оперативной разработки, заведенное ивдельским уголовным розыском, изъяли из спецчасти ивдельского горотдела милиции и вернули в областную прокуратуру. Товарищи из прокуратуры справедливо рассудили, что компромат на самих себя лучше держать в собственном кармане - в случае каких-то осложнений в будущем всегда можно успеть подсуетиться и принять меры для подстраховки (вплоть до уничтожения опасных бумаг). Именно после передачи дела оперативной раз| работки от ивдельской милиции в обл прокуратуру поручение заместителя облпрокурора Ахмина было изъято и приобщено к "дятловскому".
        4. Сторонники версии о фальсификации следственных материалов указывают на отсутствие в документах заключения Ц гистологического исследования биологических материалов, извлеченных из тел Дорошенко, Дятлова, Колмогоровой, Кривонищенко и Слободина (т. е. первой пятерки туристов, найденной еще в феврале-марте 1959 г.). Между тем Юрий ' Ефимович Юдин, привлеченный к опознанию вещей погибшей группы, доставленных в начале марта в Ивдельский аэропорт, в своих воспоминаниях сообщал, что лично участвовал в транспортировке из Ивделя в Свердловск упомянутых биологических образцов (буквально держал банки на коленях во время перелета в вертолете). По мнению сторонников версии о фальсификации, результаты гистологического исследования были удалены из следственных материалов потому, что содержали недвусмысленное указание на прижизненное избиение всех пятерых погибших либо части из них. Когда следствие отказалось от рассмотрения любых криминальных версий и стало склоняться к абстрактной "непреодолимой силе" как виновнице гибели группы, гистологическое исследование вступило в слишком явное противоречие с генеральной линией расследования. Поэтому-то документ и был изъят из дела. Данное замечание справедливо в том смысле, что в уголовном деле действительно должны быть результаты гистологического исследования биологических образцов, извлеченных из тел первой пятерки туристов после их вскрытия в ивдельском морге. Это логично потому, что подобное исследование проводилось в отношении последней четверки погибших, найденных в мае 1959 г., а также потому, что сомневаться в точности воспоминаний Юрия Ефимовича Юдина нет никаких оснований. Потрясение от того, что на его коленях стоят банки с законсервированными в формалине внутренностями товарищей, с которыми он всего-то полтора месяца назад делил, метафорически выражаясь, одну кружку чая, было немалым. Такое воспоминание отложилось бы в голове любого... Но! - и это самое главное - отсутствие в известных материалах Дела результатов гистологического исследования явно бросается в глаза даже при поверхностном ознакомлении с оглавлением 1-го тома. Это уже не фальсификация материалов уголовного расследования, а их банальная утрата. Умышленная или нет - это другой разговор, главное в том, что так документы вообще не фальсифицируют.

     Скорее всего, упомянутые заключения пропали по довольно тривиальной причине - подшитая папка с материалами дела явно неоднократно подвергалась "раздербаниванию", при котором одни документы из нее извлекались, а другие, наоборот, вкладывались. Делалось это, очевидно, для копирования, поскольку, как достоверно известно, материалы следствия пересылались для ознакомления в Москву - в Генеральную Прокуратуру СССР и Прокуратуру РСФСР. Скорее всего, пересылались не все материалы, а только те, что считались существенными и важными с точки зрения выяснения картины происшедшего, - протоколы осмотра места происшествия, опознания вещей, акты СМЭ. То есть отдельные документы извлекались, копировались, возвращались "вдело". Причем их сшивали в единый том довольно небрежно и без всякой самопро- верки. Скорее всего, это делал даже не Иванов. На это явственно указывает довольно забавная ошибка в порядке размещения документов. В самом начале 1-го тома имеется явный ляп, нарушение хронологического порядка, - рукописный "Протокол осмотра вещей", составленный Ивановым 5-7 марта 1959 г., следует перед "Описью одежды и обуви группы Дятлова...", датированной 3 марта. Более того, имеется и другой ляп, связанный с этими документами - упомянутая "Опись одежды и обуви группы Дятлова..." вообще не значится в оглавлении 1-го тома! Что и говорить - перед нами замечательный пример небрежной работы с документами. И как кажется, такой стиль работы являлся нормой для Свердловской областной прокуратуры того времени. В том, что упомянутые огрехи датируются именно тем временем, а не более поздним периодом, можно не сомневаться, поскольку оглавление 1-го тома (если быть совсем точным, то "опись документов, находящихся в следственном деле") явно одного времени с прочими документами. Кроме того, оглавление подписано следователем Ивановым, хотя и написано не его рукой - почерк определенно женский.
     Пропавшие из дела заключения гистологической экспертизы вовсе не являлись принципиально важными для доказательства или опровержения криминальной версии гибели группы. Сомнений в том, что телесные повреждения первой пятерки погибших получены при жизни, в общем-то, нет - это и так ясно из актов СМЭ Возрожденного. Если и надо было что-то прятать из материалов следствия - так это именно акты СМЭ. А потому вряд ли исчезновение заключений гистологической экспертизы должно расцениваться как чей-то злой умысел - более вероятно то, что перед нами очередной образчик присущей Иванову не- брежности в работе.
        5. В материалах дела много нестыковок в деталях, связанных с опознанием вещей, их описанием, определением принадлежности и т. п. Характерный пример: во 2-м томе помещены рукописные записки следователя Иванова, сделанные, видимо, на память или как шпаргалка, на случай последующего составления полноценного документа. Страница 16 второго тома - это описание одежды Людмилы Дубининой, составленное, по всей видимости, либо сразу по извлечении тела из ручья, либо после перевозки тел в Ивдель, но в любом случае - до проведения вскрытия тел (Иванов, как мы знаем, присутствовал при поднятии тел из воды, как, впрочем, и судмедэксперт Возрожденный - они примчались на перевал, получив радиограмму полковника Ортюкова, в которой сообщалось об обнаружении в ручье трупов. Однако непосредственно при вскрытии тел в морге ивдельской ИТК Иванов не присутствовал, хотя в актах СМЭ написано обратное). Итак, читаем запись, собственноруч- но сделанную Ивановым: "На Дубининой. Ковбойка. Свитер белый х/б - не ее. Брюки ее". Сравнивая с описанием одежды, сделанным Возрожденным при проведении вскрытия тела, ви- дим поразительную разницу - на Людмиле Дубининой были два шерстяных свитера, (серовато-коричневый и бежевый) и ни одного хлопчатобумажного. Бежевую одежду можно с определенной натяжкой назвать белой, тем более в неофициальном Документе, но перепутать материал... Тем более что Иванов сделал свою запись явно после опознания вещей, коли уверенно зафиксировал их принадлежность, а значит, имел возможность их внимательно рассмотреть, пощупать, вывернуть наизнанку и т. п. Другой "говорящий" пример искажения результатов следствия находится, по мнению сторонников фальсификации Расследования, в самых первых документах, связанных с опознанием вещей. В "Протоколе опознания вещей", составленном собственноручно Ивановым, зафиксированы "чехлы на ботинки (все изорваны) - 9 пар", а в "Описи одежды и обуви группы Дятлова и имущества, находящегося в камере хранения аэропорта Ивделя" таких чехлов всего л ишь 6,5 пар, т.е. 13 штук. При внимательном изучении материалов дела обнаруживается довольно много несовпадений в описании и определении принадлежности вещей, такое впечатление, что одни вещи в ходе расследования исчезали в никуда, а другие - появлялись ниоткуда. С такого рода примерами не поспоришь, поскольку они соответствуют действительности: разночтений в опознании вещей хватает. Но, касаясь этого вопроса, надо ясно понимать, что проблема определения принадлежности вещей 9 человек далеко не так проста, как может показаться на первый взгляд. Она стократ усложняется, если принять во внимание, что Юрий Юдин - главный их "опознаватель" - провел в компании с погибшими товарищами всего несколько дней и ни разу не ночевал в палатке, т. е. не наблюдал полностью процесс укладки и разборки рюкзаков. При этом он проявил незаурядную зрительную память, верно определив принадлежность большинства вещей членов группы уже в первые дни марта 1959 г. Кстати, то, насколько Юдин не идеален как свидетель, хорошо демонстрирует проблема с очками, найденными среди вещей погибших туристов. Юрий Ефимович не знал, что очками пользовались Людмила Дубинина, Юрий Дорошенко и Николай Тибо-Бриньоль, а потому затруднился в определении принадлежности оч^ов в футляре, найденных в палатке. Впоследствии благодаря изысканиям Майи Пискаревой, современной исследовательницы, которую мы еще не раз упомянем в книге, было установлено, что они принадлежали Тибо-Бриньолю, но это только лишний раз показывает, насколько непростая задача стояла перед Юдиным. А потому ожидать от него исчерпывающе полных и точных ответов было бы просто некорректно и недопустимо.
     Вывод из всего изложенного выше можно сделать один: ко всем несовпадениям в опознании и описании вещей надо подходить не то чтобы снисходительно, но с поправкой на человеческий фактор. Опытный юрист всегда помнит, что свидетель может быть предвзят, а вот улика - всегда объективна. Помимо разного рода несовпадений и ошибок в деле имеются и примеры того, как Иванов вполне добросовестно разбирался в деталях и исправлял допущенные прежде неточности. Хорошая иллюстрация к сказанному - то, как допустив первоначально ошибку в определении суммы денег, которые требовалось возвратить семье Игоря Дятлова, следователь поправил сам себя и добился, чтобы из фондов УПИ отцу погибшего были выданы дополнительно 700 руб. (первоначально была возвращена сумма в 271 руб., однако в дальнейшем следователь настоял на доплате).
     Теперь несколько слов о странном несовпадении числа обув- ных чехлов в двух документах - в одном упоминаются 9 пар, т. е. 18 штук, а в другом - 13 штук, т. е. 6,5 пар. Неточность выглядит, вроде бы, очень интригующе, однако всякая интрига пропадает, если внимательнее приглядеться к датам составления обоих документов. Тот, в котором фигурирует 13 чехлов для обуви, составлялся 3 марта, а опись Иванова, в которой упоминается уже 18 чехлов, - на протяжении 5-7 марта, т. е. это более поздний, а значит, и более точный документ. Легко понять, откуда появились первоначально отсутствовавшие чехлы - в период с 3 по 7 марта их просто довезли с перевала вертолетом (вертолеты между Ивделем и лагерем поисковиков курсировали ежедневно). Поисковики регулярно поднимались к месту установки палатки, поскольку именно с этой точки обычно начинали свое движение по склону с щупами и время от времени находили те или иные мелкие предметы. Последняя находка такого рода была сделана, как известно, аж4 мая, когда со склона Холат-Сяхыл полностью сошел снег (тогда на месте палатки были найдены эбонитовые ножны с заклепками от финки Александра Колеватова).
     Таким образом, вся интрига с подсчетом обувных чехлов получает самое что ни на есть тривиальное и достоверное объяснение, никак не связанное с подозрениями в хитрых манипуляциях злобных прокуроров-"фальсификаторов". Кстати, затронув все эти нюансы, мы вольно или невольно коснулись весьма серьезных деталей трагедии, о которых нам еще придется говорить в других местах этой книги и в другом контексте. 18 изорванных обувных чехлов являются серьезным указанием на определенного рода действия людей в палатке (см. главу "Кто убивал: значимые черты обобщенного портрета убийц на основании предполагаемой поведенческой модели"). А раздельное обнаружение финки Колеватова и ножен к ней (нож в палатке, а ножны - вне ее) позволяют сделать интересные выводы о характере событий возле палатки и поведении отдельных их участников (см. главу "Последовательность событий на склоне Холат-Сяхыл в первом приближении").
     Но мы пока не станем забегать далеко вперед, а вернемся к теме, вынесенной в заголовок.
        6. В материалах уголовного дела имеется текст физико-технической экспертизы Свердловской СЭС, выявившей следы радиоактивного загрязнения трех предметов одежды, однако нет никаких указаний на то, что следователь Иванов обращался с просьбой об аналогичном исследовании в другие организации. Между тем в интервью кустанайской газете "Ленинский путь" в ноябре 1990 г. Иванов обронил такую фразу: "Сговорившись с учеными УФАНа (Уральского филиала Академии наук СССР), я провел очень обширные исследования одежды и отдельных органов погибших на "радиацию". Причем для сравнения мы брали одежду и внутренние органы людей, погибших в автомобильных катастрофах или умерших естественной смертью. Результаты оказались удивительными". Если была экспертиза в каком-то подразделении УФАНа, то где ее текст? Кустанайские интервью Иванова, данные им незадолго до смерти, довольно любопытны. Если говорить о впечатлении, которое они произвели после первого прочтения, то признаюсь, осталось чувство хорошей, добротной иронии и даже сарказма с серьезным лицом, в стиле известного советского сказочника-сатирика Евгения Шварца. То есть человек говорит вроде бы серьезно, как бы даже размышляет вслух, а по факту - просто издевается над корреспондентом и читателями. Сейчас такой стиль ведения беседы русскоязычная интернет-аудитория обозначает глаголом "троллить". Хотя во времена Иванова подобного словоупотребления не существовало, трудно отделаться от ощущения, что бывший следователь прокуратуры, коммунист, атеист и фронтовик банально издевается над лопоухим корреспондентом и его читательской аудиторией. Дескать, вы хотите инопланетян? вы хотите пришельцев? вы хотите НЛО? - получайте!
     Когда автор узнал, что среди исследователей трагедии группы Игоря Дятлова бытует представление о том, будто Иванов говорил всерьез, то, признаться, испытал легкую оторопь. Зная, сколь серьезный жизненный опыт имелся за плечами Иванова, автор никогда бы не поверил (и не верит сейчас), что Лев Никитович в интервью кустанайской газете говорил с искренней верой в собственные слова.
     Тем не менее давайте примем на минуту предположение о полной серьезности Льва Никитовича Иванова во время интервью и попытаемся дать объяснение обнаруженному противоречию - Иванов утверждал, что обращался в УФАН, а в деле присутствует почему-то экспертиза Свердловской областной СЭС.
     Что бы это значило? Где документы из УФАНа?! Увы, по мнению автора, никакой конспирологии в этом противоречии нет. Все упирается в довольно тривиальное желание бывшего следователя предстать в глазах читателей лицом более компетентным, нежели это было на самом деле в 1959 г. При анализе ФТЭ бросается в глаза довольно невысокий уровень технической оснащенности радиологической лаборатории областной СЭС. Собственно, об этом прямо сказал ее руководитель Левашов во время допроса его Ивановым - лаборатория не могла установить тип изотопа, служившего источником бета-излучения, поскольку просто не располагала соответствующим оборудованием. Однако такое оборудование в 1959 г. имелось, по самым скромным подсчетам, у 8 (если не больше) научных и производственных организаций Свердловска, работавших в интересах военно-промышленного комплекса СССР. Тип изотопа вполне можно было установить во время производства следствия, Иванов мог заказать соответствующий анализ, однако этого не сделал.
     Этой темы нам невольно пришлось коснуться в главе   "Физико-техническая экспертиза. Прекращение расследования, закрытие уголовного дела". Нежелание Иванова углубляться в проблемы, связанные с радиоактивной загрязненностью трех предметов одежды, имеет веские основания - это вовсе не глупость и не непонимание важности проблемы, а исполнение приказа вышестоящего руководства. Но признаться в этом даже в 1990 г. Лев Никитович никак не мог - тогда еще существовали Советский Союз и всемогущий КГБ. Кто бы что ни говорил, Комитет в ту пору был совсем иным, нежели в 1959 г., - это была совершенно уникальная по своей мощи структура, выпестованная Андроповым, имевшая помимо неисчерпаемых финансовых ресурсов и вооруженной силы колоссальное политическое влияние. Совсем незадолго до того спецназ КГБ "Альфа" заехал в Литву и загнал под лавку местную "демократическую оппозицию", показав не просто высший уровень профессионализма, но и готовность к применению силы против любого противника. В эту неспокойную пору сказать что-то двусмысленное в адрес Комитета означало, как минимум, серьезно подставиться. Можно было прослыть "борцом с тоталитарным режимом", а можно было уехать на белой карете в сумасшедший дом с диагнозом "параноидальная шизофрения". Иванов отлично понимал политическую ситуацию и никаких глупостей не сделал.

     Он совершенно логично "проехал мимо" темы с КГБ и, дабы избежать вопросов о странностях физико-технической экспертизы, не стал ничего говорить о Свердловской областной СЭС и докторе Левашове. Он смело заговорил об УФАНе, зная, что никто не поймает его на лжи, поскольку текст ФТЭ извлечен из дела и передан на хранение в особый фонд архива прокуратуры, куда помещались совсекретные материалы.
     Другими словами, бывший следователь Иванов приврал корреспонденту, добавил солидности своим словам, сославшись на авторитетную структуру Академии наук и... углубился в рассказы об "огненных шарах". Накинул, так сказать, лапшишки на ушки. Как тут не вспомнить бессмертные слова Владимира Высоцкого из известной песни: "Он то плакал, то смеялся, // То - щетинился как еж, // Он над нами издевался! // Ну сумасшедший, что возьмешь?!".
     Автор уверен, что никогда никакой экспертизы по "дятловскому делу" в УФАНе не проводилось. А Иванов, старательно скрывая истинную подоплеку тех или иных своих процессуальных решений, умышленно сообщил неверную информацию. Он абсолютно ничем не рисковал - даже если бы кто-то его аргументирование опровергнул, Лев Никитович спокойно пожал бы плечами и сказал что-то вроде: "Ну, извините старика, запамятовал!".
     Вот и все! Вот и весь "заговор", направленный на "фальсификацию дела". Лень, разгильдяйство, желание перестраховаться и, как следствие, - ошибки, оговорки, пропавшие из дела документы и, наоборот, странно возникшие в деле документы... Просто какой-то кафкианский сюрреализм.
     Завершая разговор об огрехах оформления документов следствия по делу гибели группы Игоря Дятлова, автор считает возможным сослаться на собственный опыт и наблюдения, которые, разумеется, не претендуют на исчерпывающую полноту, но в каком-то смысле дополняют картину. Даже в нынешнее время, когда юридическая практика претерпела значительное ужесточение требований в части полноты и точности оформления следственных документов, в них регулярно попадаются прямо-таки фантастические ошибки - путаются номера уголовных дел, имена и отчества участников следственных действий. Однажды на судебном процессе с довольно серьезным набором статей обвинения (причинение тяжких телесных повреждений, грабеж, квалифицированная кража) был заслушан в качестве свидетеля участковый милиционер, приглашенный по ошибке. Он вообще не имел ни малейшего отношения к рассматриваемому делу, и обвинитель банально перепутал номера участков, что не помешало, однако, милиционеру бодро ответить на все заданные вопросы и удалиться с чувством честно выполненного долга.
     Самое забавное заключается в том, что участники процесса - даже сама судья - так и не поняли, что вызванный свидетель, давший нелепые и просто даже непонятные показания, не имел абсолютно никакого отношения к рассматриваемому делу. Увы, способности человека ошибаться, терять внимание и отвлекаться заложены в самой природе нашей психики. В любом более-менее большом уголовном расследовании при внимательном прочтении документов можно отыскать формальные ошибки, порой во множестве. Но это вовсе не значит, что все эти дела умышленно фальсифицированы, это лишь свидетельство недостаточного самоконтроля со стороны следователя. И только... Примеры убийств, санкционированных высшей государственной Властью, приведены в начале этой главы совсем не зря. Они очень хорошо иллюстрируют уровень предварительной подготовки и осуществления таких преступлений. После проведения подобных акций правоохранительным органам фактически нечего было расследовать - они сталкивались либо с хорошо знакомой картиной заурядной смерти в результате несчастного случая, либо с исчезновением человека, розыск которого ни к чему не приводил. Сложные механизмы закулисного воздействия даже незачем было запускать - спецслужбы прекрасно обходились без этого.
     Если бы группу Игоря Дятлова было решено на некоем высоком уровне ликвидировать в силу таинственных, но весомых причин, то уголовное расследование по факту гибели туристов выглядело бы совершенно иначе. Оно было бы идеальным во всех отношениях (ну, или почти идеальным) - в нем мы бы видели полный комплект документов, ничего не говорящих и ничего не объясняющих. Причем выбранный для реализации криминальный сценарий оказался бы таковым, что устроил бы всех, и прежде всего - родственников, ибо именно родственники погибших могли явиться той беспокоящей и будоражащей общественность силой, которую надлежало бы нейтрализовать в первую очередь.
     И, отвечая на вопрос, с чем мы имеем дело в данном случае: фальсификацией материалов уголовного расследования или его небрежным ведением? - можно утверждать вполне определенно: это именно небрежность, поскольку фальсифицируют документы совсем не так.